|
|
|
|
|
|
|
«Норд-Ост» в России больше, чем «Норд-Ост»
Георгий Васильев в эксклюзивном интервью «РГ»: как это было
Валерий Кичин
ТРАГЕДИЯ, которая в течение трех суток разворачивалась в театральном центре
на Дубровке, уже описана многократно. Но каждый раз мы видели события
глазами тех, кто был вне здания. Интервью, которое дал мне Георгий Васильев,
один из авторов и продюсеров «Норд-Оста», содержит принципиально
новую для нас информацию.
Это взгляд человека, смотревшего в глаза смерти, человека, который потерял
многих своих друзей и был свидетелем
сцен невообразимых и запредельных. Взгляд человека, без которого жертв было
бы гораздо больше. Мы знаем, как развивались события вокруг театрального
здания — он знает, что происходило внутри. То, что вы сейчас
прочитаете, заставит вас содрогнуться. Он через это прошел, он это пережил,
и не будем сейчас требовать от его рассказа абсолютной объективности.
Рассказ Георгия Васильева — о том, что реально происходило, а также о
том, каким происходящее представало, виделось или казалось запертым в камере
пыток людям. Для прояснения всей истины мы обязаны его выслушать
полностью.
— Где вас застало вторжение террористов, и какова была ваша первая
реакция?
— Мы с Алексеем Иващенко работали в студии звукозаписи на третьем
этаже, когда прибежал наш менеджер сцены и сообщил, что в зале стреляют. И
первая реакция, естественно, броситься туда, узнать, в чем дело, чем-то
помочь. Потому что как это так — в театре стреляют! Сбежал на первый
этаж и обнаружил там нашего пожарника, который кричал на непонятных людей в
черном: «Бросьте нас пугать, я же вижу, что это пиропатроны, я по
запаху слышу!» Но когда ударили первые пули, мы поняли, что дело
серьезное. И тогда я бросился в зал.
— То есть в принципе вы могли побежать на улицу и спастись?
— А я и так спасся. По сути, вскочил в последний вагон. Еще чуть-чуть,
и мне уже не удалось бы заскочить в зал. Все решали секунды. К счастью, я
успел. Если бы не успел, меня расстреляли бы или вытеснили за пределы
помещения. Мне нужно было куда-то бежать: либо в зал, либо вон из здания. Я
побежал в зал. — Ясно. Что было в зале? — Там к этому времени
все уже сидели смирно, потому что зрители были окружены цепью людей в
черном. В основном это были женщины с пистолетами и гранатами в руках, к
поясам были прикреплены взрывпакеты. Мне ничего не оставалось, как сесть с
краю и попытаться влиться в ситуацию. И войти в контакт с террористами. Это
оказалось довольно просто, потому что я очень быстро им потребовался. Ведь
театральное здание — сложная конструкция и таит много опасностей для
людей, не знакомых с театральной техникой и не умеющих с ней обращаться.
Естественно, проблемы начались почти сразу же. К примеру, они вдруг
обнаружили, что из тех больших тяжелых штук, которыми они забаррикадировали
двери сцены, повалил густой дым, и они не знают, что это такое. А это были
машины для сценического дыма. Террористы были вынуждены обратиться в зал:
кто, мол, тут знает, что с этим делать? К счастью, я был, я знал, и вообще
мне кажется: мое присутствие помогло избежать многих опасностей.
— В принципе вы оказались в роли капитана захваченного корабля.
— В принципе да, и это счастье, что я смог провести все трудные часы
вместе с людьми, которых я заманил, если так можно выразиться, в зал, собрал
на спектакль, и я должен был быть с этими людьми, с нашими актерами, с нашим
оркестром.
— Вы пытались вступить с захватчиками в какие-нибудь переговоры?
— Я был единственным человеком в зале, у которого была возможность с
ними говорить. По той причине, что они во мне постоянно нуждались. Я пытался
все время расширять сферу влияния. И уже следующий эпизод показал, что из
них можно было вытягивать какие-то уступки. Начали дымиться и гореть
светофильтры. Световой компьютер завис в режиме ожидания, а фильтры не
рассчитаны на такое долгое воздействие мощных ламп. Пошел запах горелого,
люди перепугались. Террористы сначала храбрились, но я им описал, как это
страшно, когда горит театр, и что они даже не успеют выдвинуть свои
политические требования и погибнут бессмысленно вместе со всеми за несколько
минут. Под таким прессингом удалось выбить из них рации, у меня появилась
связь с нашими людьми внутри театра, я даже смог на некоторое время
связаться с людьми, находившимися вне здания. В частности, с нашим
техническим директором Андреем Яловичем, который был за пределами театра и
очень много сделал для нашего освобождения. О таких эпизодах можно
рассказывать бесконечно — все трое суток состояли из них. Я все время
был в каком-то деле, в какой-то борьбе бесконечной, в какой-то многоходовой
шахматной игре, которая лично мне очень помогла — я оказался как бы в
привилегированном положении. Тяжелее было другим: они были фактически
прикованы к креслам, им запрещалось вставать, звонить по сотовым,
поворачивать голову, даже разговаривать, им было, конечно, гораздо труднее.
И физически, и психически.
— Ваши артисты находились в зале вместе со всеми?
— Да. К счастью, девочки наши успели выскочить из здания, им очень
помог Иващенко: он забаррикадировал дверь, ведущую в гримерки, и большинство
артистов, не занятых в начале второго акта, сумели спуститься из окон на
связанных костюмах.
— Террористы вас слушали? Вам удавалось на них влиять?
— Да. Не сразу, конечно. Я постоянно пробовал степень возможного
влияния: можно ли сделать еще шажок, еще шажок... Они меня дергали буквально
каждые сорок минут, у них все время возникали проблемы. В какой-то момент
они захотели узнать, что там, за большой дверью на сцене. Это был вход в так
называемый холодный карман. Они потребован, чтобы я залез по стремянке к
одной из вентиляционных решеток и показал, что там есть. А потом я
обнаружил, что они играют в футбол нашим знаменитым арбузом: вы помните, в
спектакле с ним ходит узбек.
Я у них этот арбуз выхватил: «Вы что, это реквизит!». И положил
арбуз в сторонке. Тут они ощетинились: «Ты кто такой, чтоб нам
приказывать?!».
— Удалось что-то сделать?
— Очень многое. Удалось, например, полностью снять пожарную опасность.
Ведь был момент, когда в зале начался пожар.
— От осветительных приборов?
— Нет, там такая история была. Ведь самая большая проблема —
туалеты. Террористов было слишком мало, чтобы они могли контролировать все
входы и выходы из здания. Поэтому они старались держаться или внутри зала,
или как можно ближе к нему. В зале у них были орудия влияния: была мощная
бомба посреди партера, которую они собирались взорвать. В сущности, эта
бомба была их единственной серьезной защитой. Они мало знали о здании: ни
всех выходов из него, ни устройства подвалов, потолков, колосников, галерей.
Поэтому они старались всех удерживать внутри зала. Человек 200—250 на
балконе и человек 600 в партере. И если участь людей на балконе была легче
— там поблизости были туалеты, то из партера они категорически никого
не выпускали. Я очень быстро обнаружил, что сами террористы используют под
туалеты служебные помещения. Было ясно, что для людей в партере эта проблема
скоро станет неразрешимой. Я предложил использовать для этих целей
внутренние служебные лестницы, но террористы опять-таки отказались,
сослались на нехватку людей и невозможность все это контролировать: выходы
на лестницы были слишком далеко от зала. И они стали настаивать, чтобы в
качестве туалетов использовать оркестровую яму. Для меня сама эта мысль была
невыносимой, я даже не знаю, как это объяснить...
— Это понятно.
— Я предлагал другой вариант: снять часть планшета сцены и сделать две
выгородки для мужского и женского туалетов. Там на сцене есть люки, через
которые нечистоты могли бы уходить вниз на трехметровую глубину. Но они
отказались и от этого, опять же ссылаясь на трудности контролировать сцену.
И пришлось всем, мужчинам и женщинам, использовать оркестровую яму,
дальнейшее вы можете себе представить. Через несколько часов там творилось
что-то несусветное. Это были невероятные моральные и физические мучения.
Потому что террористы и в яму пускали не всех и не всегда. Разворачивались
душераздирающие сцены, когда сидела девочка и умоляющим взглядом смотрела на
эту вонючую яму, потом косилась на чеченку, которая была неумолима:
«Сиди, терпи, я же сижу!». А девочка умоляла: я двое суток не
была в туалете, пустите меня... Все это было пыткой. Яма очень быстро
превратилась в страшную клоаку, где кровь смешивалась с фекалиями. Не дай
Бог кому это пережить. И вот на второй день там загорелось. Дело в том, что
мы не могли полностью выключить свет в яме — там было бы темно. И в
качестве подсветки использовали лампы на оркестровых пультах. Удлинитель
одного из пультов закоротило. Огонь перекинулся на провода, с проводов на
листы нотной партитуры, начался пожар. Слава богу, там был наш золотой
человек — начальник осветительного цеха Саша Федякин, он притащил
огнетушитель, и мы с ним заглушили огонь. Таких ситуаций было довольно
много.
— Как вели себя люди?
— Одни переносили все стоически и, я бы сказал, героически. Другие
паниковали. Многие все время плакали. — Друг другу помогали? —
Были совершенно удивительные моменты самопожертвования. Рядом со мной сидели
двое наших музыкантов из оркестра — жена Саша и муж Женя. У него
украинский паспорт, у нее российский. Украинцев считали иностранцами и
обещали отпустить. И Саша все время выталкивала мужа, чтобы он отдал свой
паспорт, и все пыталась выкрикнуть: он иностранец! А он не двигался: молчи,
я без тебя никуда не пойду. Я вспоминаю эту драму, которая разворачивалась
рядышком со мной, с ужасом, потому что Женя в конечном итоге погиб...
— Что происходило на балконе?
— Там было несколько полегче, потому что им все-таки позволяли
пользоваться туалетами. А с другой стороны, было труднее: их там было
поменьше, и там сидели наши дети — II человек. И с ними не было связи.
Правда, с детьми были наши преподаватели Галя Делятицкая и Сергей Лобанков,
которые их поддерживали, огромное им спасибо... В партере наши актеры
держались молодцами, пытались ободрить зрителей: «Смотрите, не
потеряйте билеты, когда мы отсюда выйдем. Мы вам обязательно доиграем
спектакль!». Рассказывали в лицах соседям, как дальше развивались
события в спектакле. Поддерживали, как могли.
— Эта проблема с водой... Ведь в театральных буфетах были продукты и
напитки — террористы что, даже не пытались как-то обеспечить людей?
— Это было как раздача пряников. Время от времени выходил чеченец и
бросал несколько шоколадок или жвачек или давал несколько двухсотграммовых
бутылочек с пепси — что это было для почти тысячного зала! Можно
считать, что трое суток люди практически не ели и не пили. И это
обезвоживание организма усилило действие газа.
— Вам пытались помочь извне — до вас эта помощь доходила?
— В первые же сутки я успел передать длинный список того, что нам
нужно. А нужны нам были в первую очередь средства гигиены — женские
прокладки, средства для дезинфекции оркестровой ямы, нужна была вода,
простая обычная вода. Я даже не просил еды, я просил самое неотложно
необходимое: лекарства от желудка, от сердца... К сожалению, ничего этого мы
не получали, а если и получали, то не то. — Вам удавалось общаться с
теми, кто приходил с воли? С профессором Рошалем? — Нет, он работал на
балконе, я был в партере, а туда никто не приходил, мы только выносили
раненых, и мне удавалось только вступить в контакт с теми, кто принимал
раненых, и с представителями Красного Креста, с Анной Политковской. Но какой
это контакт, когда в спину тычут прикладами, приговаривая:
«Пошел-пошел, быстро-быстро, не оборачивайся!». Я только успел
шепнуть, что нам надо то-то и то-то.
— Террористы не пропускали продукты и воду. По всем телеканалам мы
видели, как подносы с провизией вносили в здание театра.
— Но Красный Крест же они пропустили! И лекарства, и воду, и сок.
Просто прислали не то, что требовалось. Ведь в этой посылке могло быть то,
что мы просили, и что нам было реально нужно! Знаете, что нам прислали из
обезболивающих средств? Анальгин в ампулах! Не в таблетках даже. Что мы
могли с ним делать?.. Я вам сейчас скажу, наверное, спорную, но очень важную
для меня вещь: ведь, думая о происшедшем, надо понять людей, которые
оказались в заложниках, понять их родственников и друзей. Так вот, когда
решался вопрос о способе разрешения конфликта — идти или не идти на
штурм и если идти, то когда и с какими средствами, — на чашах весов с
той и другой стороны лежало очень многое. И было много вариантов. Одни
ущемляли бы национальное достоинство России, но при этом сохранили бы жизни
людей...
— ...и умножили бы жертвы завтра. Террористы поймут, что сработало, и
пойдут значительно дальше. В терроре цепочка безнаказанности тянется
бесконечно, разве не так?
—И все же поймите меня, когда я говорю о варианте длительных
переговоров. Понятно, что решение было сложным. Но сегодня-то на этих весах
лежала судьба людей в захваченном театре. Поймите их: если средства массовой
информации молчат, если молчит общественность — тогда и вес этих
жизней небольшой. Об этом тревожились заложники. Они вопили в свои сотовые
телефоны, они взывали к друзьям, к родным, к журналистам, к знакомым
политикам, просили обратить на них внимание, выйти на демонстрацию, просили,
чтобы ни в коем случае не было штурма. Чтобы пошли на уступки, но сохранили
человеческие жизни. Но в некоторых СМИ даже пытались занизить число
заложников.
— Знаю, но извне это виделось как очередная торопливость журналистов,
а не информационная блокада. Сам слышал, как один телеканал настаивал, что
ваш зал всего на 300 мест, но я понимаю: на вашем месте и я в
безответственности конкретного репортера видел бы большую политику, хотя это
и не так.
— Возникла даже эта гнусная теория насчет того, что все заложники
впали в «стокгольмский синдром», что они «полюбили своих
мучителей» и поэтому выполняют все их указания.
— Какое развитие событий вы считали бы правильным?
— Я понимаю, что любой сценарий, который я могу вам описать, будет
поднят на смех профессионалами. Они легко объяснят, почему этого нельзя было
сделать. Но при том количестве жертв... Из 76 сотрудников
«Норд-Оста», находившихся в зале, погибли 18 человек! Из 32
музыкантов оркестра погибли 8! А представляете, если бы у одной из этих
чеченок дрогнула рука и хотя бы одна бомба сдетонировала! Поймите, все было
ужасно, но все были готовы идти на новые испытания, только бы уменьшить
количество смертей. Только об этом мы просили, звоня знакомым, друзьям и
журналистам, и спасибо огромное всем, кто старался нам помочь, привлечь к
проблеме внимание общественности.
— Как вы оцениваете сам штурм?
— Наверное, это было сделано суперпрофессионально. И, наверное, я не
имею права судить решение командиров насчет того, какую дозу газа дать в
зал. Честь и хвала этим людям, которые сумели определить дозу, усыпившую
всех террористов. Хотя только я лично знаю в зале нескольких человек, на
которых газ не подействовал вообще, я могу назвать их имена. Они остались в
полном сознании и вышли из здания своим ходом — вы понимаете, что это
означает? — Пресса сообщала, что часть заложников удалось каким-то
образом предупредить о готовящемся штурме. Вы в числе тех, кто знал? И было
ли это так на самом деле?
— Больше всего на свете люди боялись штурма! Они понимали, что это
огромный риск. Может быть, они не понимали, что часть уцелеет: они думали,
что любой штурм вызовет взрыв огромных бомб, лежащих в креслах, и погибнут
все. Так что для них штурм означал смерть. Поэтому распространение слухов о
том, что после третьей ночи начнут расстреливать заложников и начнется
штурм, несло только панику. И распространять такие слухи —
преступление, мы получили бы массовый психоз, истерику, которая неизвестно
чем бы кончилась. Для меня готовящийся штурм был вполне очевиден. По тону
СМИ и политиков, которые выступали.
— Вам удавалось все это отслеживать?
— Да, у кого-то были радиоприемники, по рядам передавались слухи.
Во-вторых, я очень хорошо знаю это здание — от подвалов до крыши. И
знаю, что множество дыр оставались незакрытыми, и через них можно было
напасть на террористов. Можно было подобраться через подвалы, вентиляционные
камеры и воздуховоды, террористы не могли контролировать колосники и
галереи. Существовали переходные мостики над подвесными потолками, где можно
было разместить хоть роту снайперов. Террористы понятия не имели о том, что
находится за каждой из многочисленных дверей. Они были защищены только
своими бомбами и угрозой их взорвать. Но мне было абсолютно ясно, что в этой
ситуации ни один спецназ не устоит перед соблазном начать штурм. Из СМИ я
знал, что после третьей ночи начнут расстреливать, и поэтому спокойно
приготовился к штурму. И когда пошел газ, я даже сказал соседям по креслам:
успокойтесь и засыпайте. А потом и сам вырубился.
— Как вы перенесли действие газа?
— Плохо, потому что сидел прямо под кондиционером и получил большую
дозу. Но слава богу, я человек крепкого здоровья и хорошо переношу стресс. И
уже через 10 часов меня откачали, и я пришел в себя. Сработало и то, что я
лежал с краю, и меня быстро вытащили на воздух.
— Как сейчас себя чувствуют дети, и в какой мере происшедшее сказалось
на их психике?
— К сожалению, я еще не видел ни одного ребенка, думаю, что они сидят
по домам и над ними хлопочут родные и близкие и радуются их спасению. Мне
трудно очень об этом говорить: дети есть среди погибших, в том числе из
«Норд-Оста».
— Как вы думаете, почему для теракта выбран именно
«Норд-Ост»?
— Я задавал этот вопрос террористам, и они ответили: вы русский
мюзикл. На «Чикаго» ходят больше иностранцы, а они нам не
интересны, нам интересны граждане России. Кроме того, наш спектакль шел
каждый день в одном и том же режиме, к нам легко было присмотреться, изучить
все необходимое.
— Понимаю, что рано об этом говорить, но вопрос волнует всех:
«Норд-Ост» занял в сердцах людей совершенно особое место —
он будет жить?
— Честно скажу: не знаю. У меня нет ни сил, ни средств, и я один не в
состоянии ничего сделать. Слишком большой ущерб. У нас нет даже денег, чтобы
заплатить сотрудникам. Сейчас в результате теракта мы вынуждены уволить всю
команду «Норд-Оста» — более 200 человек. Нам нечем им
платить. Мы обращаемся в Фонд занятости, объясняем: на нас напали
террористы, мы жертвы политической обстановки. Мы вынуждены уволить актеров,
но надеемся за два-три месяца восстановить спектакль. Можно им пока
выплачивать пособие по безработице хотя бы в размере половины их оклада? Мы
же честно делали все отчисления. Получаем ответ: нет. А я говорю даже не о
восстановлении мюзикла, а просто о поддержании людей, пострадавших от
теракта. И ответ — нет. Вот что ужасно. Поэтому ждать более серьезной
помощи от государства я боюсь. Правда, слышны заявления о том, что здание
отстроят. Но что это такое — отстроить? Отстроят к летнему сезону,
когда будет очередной спад зрительской активности, а через год у нас
заканчивается срок аренды. И это будет помощь не нам, а шарикоподшипниковому
заводу. Кроме того, нужно же не просто здание отстроить, нужно еще
восстановить сложнейший спектакль, а главное, провести социальную
реабилитацию этого места, где погибло столько людей.
Конечно, если город действительно окажет поддержку, можно попробовать все
восстановить. Хотя теперь артистам трудно будет выйти на эту сцену,
музыкантам сесть в эту оркестровую яму, зрителям войти в этот зал. Наверное,
и это можно было бы преодолеть — заменить кресла и баннер, который все
эти дни был на телеэкранах, но, может быть, правильнее сделать
«Норд-Ост» подвижным, чтобы его увидела вся страна. Чтобы его
можно было показывать полгода в Москве, полгода в Петербурге, полгода в
Екатеринбурге, Самаре, в ближнем зарубежье...
Но это все прожекты, а я вам привел только один пример — надо
поддержать выброшенных на улицу сотрудников «Норд-Оста», и даже
здесь мы не можем найти понимания...
|
|
